Олег Судаков. Интервью в Новочеркасске, 2019 г.

 

Интервью записано после квартирника в Новочеркасске для программы «Субкультура» на радио «КОНТУР».

– Олег, я даже не берусь предположить, сколько раз вам приходилось давать интервью. Наверное, все возможные вопросы вам уже заданы, поэтому я буду повторяться. Думаю, это не страшно.

– Иногда задают оригинальнейшие вопросы.

– Меня интересуют «человеческие» вопросы. Какой город вы считаете своим родным? Новосибирск? Омск? Может, какой-то ещё?

– Родных городов два, это Омск и Новосибирск. В Новосибирске я родился, встретил свою любовь, и живу с ней давно. В Омске я как бы возродился как человек. С этим городом у меня связано очень многое. Там я, собственно, стал МАНАГЕРОМ, поэтом и музыкантом. Поэтому я часто в Новосибирске говорю «у нас» и имею в виду Омск, а в Омске говорю «у нас» про Новосибирск. Это большой мегаполис, разделённый Барабинской степью.

– В каком городе прошло детство? В Новосибирске?

– Нет. Там я родился, потом меня увезли. Я был в Междуреченске, в Ижморском (посёлок такой есть), потом в Кемерово, потом такой под Барнаулом посёлок есть Павловск. Если говорить о детстве до восьмого класса, вот в этих местах оно и прошло. А уже в Омске было два последних класса, и я там завершил институт. Это было желание отца, каждый отец желает своему сыну добрую судьбу. В каком-то смысле его желание воплотилось в реальность, но совершенно иначе.

– Кем вы себя видели в детстве? Вряд ли вы думали, что будете вот так с гитарой ездить по городам, создавать и исполнять такие песни.

– Ну да… Тогда было мало рокеров, в моём детстве. Только эстрадная музыка. Она не называлась поп-музыкой, она как бы была всеобщей. Как в фильме «Ликвидация», когда приехал Утёсов в Одессу, и бандиты и небандиты его встречали как голос собственной души.

– Кем мечтали стать? Может, была какая-то детская мечта?

– Было два противоположных начала, это то, что я помню. Мне очень хотелось в космос, и частично я реализовал эту мечту, побывав в Пермской аномальной зоне. Я хотел долететь до Марса и тотчас вернуться обратно. Мечта не реализовалась, но я там был. А в пятом, по-моему, классе я на полном серьёзе говорил, что буду директором завода, у меня будет чёрная волга, я буду разъезжать и управлять людьми. В той или иной степени эта детская мечта опять же воплотилась в жизнь в том смысле, что любой поэт он как бы космонавт, он всё время летает в каких-то мирах и в собственной душе. А как говорится, каждая душа – Вселенная. С другой стороны, какое-то минимальное управление, менеджмент осуществлялся, потому что творческий псевдоним, погоняло «МАНАГЕР», ко мне прилипло и его не оторвать.

– В школе вы учились в 70-е годы, правильно?

– Да, наверное. С 70-го по 79-ый – 10 классов. Начинал я учиться в Кемерово, продолжал в Павловске и завершал в Омске.

– Наверное, в этот период должен был как-то проявить себя ваш внутренний панк, который дремал до определённого времени. При каких обстоятельствах он проснулся и как это было?

– У меня до сих пор где-то хранится дневник, испещрённый двойками за поведение. Родителям срочно прийти в школу! 2 за поведение! Сорвал урок! Это дневник из Кемерово, за 5-ый класс, т.е. я был ещё достаточно маленьким для разных чувств, но уже по этому можно было сообразить, что что-то из этого паренька выйдет не совсем стандартное, унифицированное в нормальную форму. Если бы я не встретил нескольких своих друзей, это вот Юра Тишин, Игорь Летов, Вася Васильев, кто-то известен, кто-то – нет, я был бы совсем другим человеком. Когда вокруг одни менты, вокруг одни воры, может быть, в перестройку я стал бы кем-то из них и, может быть, дорос бы до бригадира. Ник Кейв, если бы не занимался музыкой, стал бы серийным убийцей, то ли он сказал, то ли о нём так говорили. Это же просто энергия, которая воплощается в той или иной форме, иногда – в приличной, иногда – в неприличной. Самое яркое из школьных воспоминаний, это когда в пятом классе мы собирали металлолом, нам сказали, что класс, который первым соберёт тонну, поедет в Артек. Мы там напыжились, ходили, собирали и собрали 1054 кг, мы были первыми. Довольные! Всё, едем в Артек! Море, Крым! И вдруг узнаём, что в Артек едет другой класс… Нас сделали. Мы расстроились очень сильно, потому что это была такая яркая первая несправедливость, столкновение с как бы властью, с решением вышестоящих органов в отношении человека. Ещё был очень приятный с точки зрения кинематографии и не приятный для меня случай, когда я пошёл в первый класс. Там в Кемерово Заречные были улицы, и там располагалась школа. Вот подходят ко мне двое: один первоклашка, прямо вот в сентябре ещё, только несколько занятий прошло, а другой – пятиклассник, ну понятно, он выглядел как великан. И вот великан-пятиклассник говорит: «Этот?» Тот что-то: «Э…» А он мне БУМ! И в торец… И у меня вылетел зуб. А тот говорит: «Да не этот!» Пятиклассник мне: «Братан, извини.» Ну, я уже не помню, как именно. Ну, типа, извини, я не хотел. Я сразу потопал домой, и меня душило горе, что не этот! Даже не в боли было дело. Был эпизод, когда я в девятом классе сорвал урок физики. Там что-то мы озоровали, веселились. Вела его завуч, очень хорошая женщина. Она и как женщина, как я теперь понимаю, была хороша, и как педагог, и как завуч. Такая строгая, подтянутая, в меру суровая, совершенно не делающая скидок на то, что мы дети, а она вот взрослая. И вот прошло время, на следующий день или через два дня она приходит и говорит: был сорван урок, я поняла кто это. И показывает на меня. Это был ты. Наказания не будет, я не расшифровала тебя сразу, тут ты молодец. Но знай, более такого не потерплю. Ну да, я. Было дело. Мне это так запало в душу. Думаю, вот какая хорошая женщина. Пришла, сказала, обнаружила, думала дома, кто же это мог быть из этих тридцати архаровцев?

– Школа закончена, и вот они 80-е, когда стремительно развивалось рок-движение, повсеместно возникали рок-группы, они были разные, каждая имела своё лицо, все они были не похожи друг на друга. Ваша сибирская тусовка как-то выглядит «особняком» даже сейчас, по прошествии десятилетий. Интересно, что вы там в своей Сибири говорили о Ленинградском рок-клубе, о Московской рок-лаборатории, какие отношения у вас были с уральскими группами? Был ли соревновательный момент? Было ли чувство конкуренции? Кто из столичных рокеров был вам симпатичен, а кто забраковывался сразу? Вот об этом расскажите.

 

– Это такая большая и длинная тема. Это было уже, наверное, после 85-го года для меня, то есть после института, когда мы с Егором Летовым познакомились. Сначала-то я слушал такой «классический» набор. Была «Машина времени», по-моему, был «Динамик», был естественно Высоцкий. Я Владимира Семёновича очень уважаю и когда-то даже писал статью про рок и назвал его первым рокером в СССР. Он первым начал, он показал, как это должно быть и по манере подачи песни, и по сочинительству и по нестандартному подходу и по проживанию автора внутри песни. А Егор только-только вернулся из Москвы, жил два года уже в Омске, сочинял музыку. И вот через него, собственно говоря, я и узнал, что есть питерцы, что есть москвичи, свердловские группы, позже – в Киеве, Харькове, Риге… Это как бы такие центры музыки были тогда. Тюмень – чуть позже. И все они были разные. Я помню «Странные игры», «Кино», «Среднерусская возвышенность», были «Звуки МУ»… Они все различались. Тогда казалось совершенно очевидным: москвичи – это одно, питерцы немного лиричней, меланхоличней, оторванней. Ну, там «Аквариум» без сомнения. Свердловский рок – это такое довольно странное было ощущение от них, тоже странная группа людей. Про киевлян я чуть позже, конечно, узнал, но тем не менее. Соревновательного момента не было. Во-первых, я песен не писал. И мне как бы не с чем было соревноваться, я просто удивлялся и воспринимал всё с большим интересом. Потому что это по-настоящему, когда люди сами сочиняют музыку, поют, и это всё не ограничено сценой, каким-то форматированием от партии или от эстрады. Это было здорово. А потом уже, когда сочиняли… Я немножко позже во всё это вошёл из боковой двери, поэтому для меня этот вопрос в той или иной степени мог бы быть актуализированным, наверное, с 87-го года, когда появились первые песни, в частности «Лес» и «Паралич». Я стал их писать. Был подход немножко другой. Поскольку мы с Егором были друзьями, и всё это на двоих делилось – и мысли и идеи. Вот у Высоцкого была песня «Колея», и там была такая строчка: «Не надо как я, выбирайся своей колеёй». У нас ценилась некая оригинальность в творчестве, не оригинальниченье, то есть желание выпендриться каким-то образом, выглядеть лучше, чем ты есть на самом деле, а именно когда кто-то делает так, как никто не делает. Здесь не было никакой разницы, вот питерцы такие, а эти другие, мы-то всё равно были другие. Это было очевидно, и никто особенно об этом не задумывался, потому что наши большие мегаполисы, Сибирь, Север, резко-континентальный климат… Мы все были мальчики-знайки, то есть любили читать, хотели странного, пытались понять что, где, как, почему, когда было, что скрывается, что запрещено, что разрешено, почему всё так есть. Поэтому у нас такой большой перегруз социальной метафизики и по текстам, и по знаниям, и по разговорам. Соревнования никакого не было. Я знаю, что Егору в те годы, когда они стали выезжать (88-89 годы), приходилось постоянно утверждать себя в столицах, это он сам так говорил. Они там в столицах были немножко как бы снобы: мы-то знаем, мы-то умеем, а вы всё это сделали после нас, потом когда-то. И вот у Егора было это его ощущение, что каждый раз приходилось доказывать, что мы «другое», мы можем вас и смести. Я долго не понимал, что он имеет в виду. Чаще он просто рассказывал, когда приезжал. Такой аспект был, по крайней мере, от него. А у меня никогда не было именно соревновательного момента, было желание это всё выразить так, чтобы оно сотрясло сознание, потому что меня самого сотрясало, когда я писал.

– Если говорить о панк-роке как о музыкальном стиле, что вы считаете самым важным здесь? Подача? Текст? Музыка? Что для вас имеет первостепенное значение?

– Наверное, подача и слово идут впереди. Потому что то, как ты это выражаешь, и то, о чём ты говоришь, это самое главное. Музыка немножко вторична, потому что сам по себе панк-рок не очень сложен. Это такой убыстренный утяжелённый рок-н-ролл в широком смысле. Но именно через это убыстривание и утяжеление музыка тоже играла роль, потому что это энергия, это как бы и протест, это то, что называется «выворотить пласт сознания». Это же трактор, который напыжится и выворотит тонную глыбу земли или камня. Но это не стиль. Нам говорили: «Что у вас за странные панки? Что Летов, что ты… Длинные волосы, фенечки на руках, ни косухи, ни выбритых висков, пиво вы не жрёте, не блюёте вы на пол, не похожи вы на настоящих панков. Мы говорили: «Вы ничего не понимаете, у нас в Сибири свои панки, как другой вид человека. Есть неандертальцы, а есть хомосапиенс, вот ещё пойди разберись, кто из нас неандертальцы.» А Ромыч, например, он придумал даже понятие «ранки», по-английски «run» – бежать, вот типа «беглецы», как бы такое русско-англоязычное искажение, мы даже не совсем и панки. То есть это не Свин и ни какие-то чудо-юды, мы другие, вообще другие. У нас по-другому, у нас идея, у нас подача, у нас прорыв души, нам надо было своротить хребет частично советской партократии, поэтому нам эти игры в одёжку – полная чепуха и фуфло. Так мы воспринимали.

– Сибирские авторы, сибирские группы, они в первую очередь берут словом, текстами. Можно уверенно говорить, что это особое ответвление поэзии высокого класса. Какие классики мировой поэзии повлияли на ваше творчество?

– Так трудно сообразить, потому что нам не дано предугадать, как чьё-то слово отзовётся. Я думаю, что частично во мне, конечно же, и «Конёк-горбунок отозвался», и сработали и деды и отец, который тоже употреблял эти слова, и сама деревенская жизнь. В этом смысле «шукшиновство» отчасти проросло. С другой стороны, это и Эдгар По, и Маяковский, и Заболоцкий, и Пушкин, и Есенин, и тот же Лермонтов, потому что это всё читалось. Опять же по принципу колеи – «выбирайся своей колеёй», когда ты в юности читаешь, тебе каждый поэт открывает некую страницу, как он видит этот мир. И интуитивно любой человек понимает: о! это совершенно обалдеть! Потом читаешь другого, а здесь иначе. Может быть, о тех же вещах, но иначе. И ты всегда понимаешь, что если ты будешь поэтом, начнёшь писать, у тебя должно получиться тоже иначе. Ты должен встать в ряд с точки зрения, что ты не должен быть похожим на Маяковского или на Цветаеву, у тебя должно быть своё, если ты поэт. А если у тебя своего не будет, наверное, тебе не надо быть поэтом, потому что вторичность, графомания, подражательство – это совершенно ненужные вещи. Надо признать, и Марина Цветаева, и Эрих Фрид отразились на сознании.

– Смотрите, что у меня есть. Это книга «100 магнитоальбомов советского рока». Автор-составитель этой книги Александр Кушнир. Здесь очень много интересного, в том числе несколько страниц посвящены первым альбомам проектов «Цыганята и Я с Ильича» и «Коммунизм». Вот и ваша фотография. Такой вы молоденький.

– Так у меня такая книга есть.

– При каких обстоятельствах и когда было сделано это фото? Почему такой грустный или, может, просто задумчивый взгляд?

– Ну, вот такой я был. Тогда фотографий было не очень много, в силу того, что её надо было как минимум напечатать. Сейчас пошёл, заказал, тебе 20 тысяч сделали.

– Тогда каждый кадр был на вес золота.

 

– Вот они такие и получаются, как фотографии 60-х годов или царского времени, они особенные. Это не грустный взгляд, нет, специального грустного взгляда не было. Но в молодости ведь есть определённая большая диспропорция между радостью и тоской, между счастьем и депрессией, это как два полюса, очень большой дисбаланс, поэтому очень много суицида среди молодых происходит. От радости до тоски один шаг. Очень горячо, очень всё по-честному, близко всё принимается, поэтому сразу может взорваться, дать огромную амплитуду и уйти в резонанс. Это фото, наверное, 87-го года. Я примерно такой и был.

– И вот я читаю первое же предложение. Процитирую: «Первые концерты Олега Судакова происходили в шкафу. Постоянно сталкиваясь с потоком глобальных вселенских противоречий, он в состоянии внутреннего надлома запирался в антикварный дубовый шкаф и начинал от бессилия выть.» Это преувеличение, или было именно так?

– Ну, это Егор описывал. Преувеличение только в том, что это был дубовый шкаф. Шкаф был не дубовый. Это была обычная полированная ДСП.

– Вам там было комфортно?

– По сути, описано-то всё верно. Я от тоски, от невероятия… Был большой дисбаланс между радостью и тоской. Что называется «депрессивный вы мой», обычно говорит мама на сына, когда он кричит, топает ногами или наоборот говорит: о! это прекрасно, это замечательно.

– Это две крайности.

– Да, две крайности. Так и было несколько раз, я там завывал волком, Егору рассказывал, для него это было наоборот очень большим достижением, ярким правильным поведением. И, наверное, благодаря этому в итоге возникла «Песня гвоздя», как одно из самых оригинальных произведений советско-российского рока. Я могу смело говорить без всякой скромности, потому что ничего подобного ни у кого не было до этого, это стопудово. Летов вообще вытаращил глаза и по-хорошему завидовал, что так вообще можно видеть реальность. Поэтому, да, в каком-то смысле это был первый концерт, потому что, если говорить о панк-роке, была предтеча группа «MC5» из Детройта, для них вот этот выплеск энергии не должен был быть огранён сознанием, пониманием или режиссированием своего поведения на сцене. Нужно просто выкинуть эту энергию и ей же и поддаться. Это как на стремнине оказаться и поплыть. Были ещё подобного рода действия. Допустим, «The Who» ломали аппарат, Коля Рок-н-ролл, он себе иногда розеткой грудь резал и кровь капала на квартирниках. А у меня это вылилось в такие странные формы.

– Сейчас, с высоты прожитых лет, как вы смотрите на эти музыкальные эксперименты? Какой посыл несли и что давали лично вам альбомы «Гаубицы лейтенанта Гурубы» и «Арджуна Драйв»?

– Ну… Всё это замечательные вещи. Это тот концептуальный подход к музыке, который начался в «Коммунизме». «Цыганята и Я с Ильича» – это ответвление «Коммунизма», потому что там было дополнение. Я предложил делать другую музыку немножко на другом принципе: надо было выплеснуть из себя что-то, не касаясь этого сознанием. Егор мне говорит: «Это невозможно. Ну, мы узнаём сознанием о том, что в нас происходит, а если мы не узнаём, то мы не знаем. У нас просто отваливается рука – ой, руки нет, сознание не заметило.» Я говорю: «Всё равно есть какой-то момент, когда оно зарождается, и ты его чуть-чуть приглаживаешь, приукрашиваешь или делаешь ему красивую форму. А вот надо, чтобы оно само выплеснулось в каких-то формах.» Он говорит: «Давай попробуем. Вот напиши мне несколько текстов, а я посмотрю, что такого у тебя выйдет.» А я же был распираем, энергичен, я пошёл и написал, пришёл и сказал: «Это вот так должно быть, это вот так…» Они опять же обалдели и вот так получился один альбом «Гаубицы лейтенанта Гурубы» и второй «Арджуна Драйв».

– Ведь планировался третий с названием «Рай». Почему его не случилось?

– Я его называл «Песни царей». Более красивое и более странное название. Да, так-то это триптих, но он не состоялся. Там всё так совпало, что в 89-ом году «Коммунизм» закончился, и тогда же Летова накрыло ощущение тоски от того, что его музыку не воспринимают правильно. Он фактически с чего начал, тем и закончил. Вот то, что сейчас происходит с трибьютами «ГО», музыкальный поп-снобизм, когда музыканты сейчас записали его песни. Ну там Шнур, Noise MC, Гречка, кто-то ещё. Я в дороге узнал про это. И тогда на концертах, когда он отказался играть, не помню после какого. То ли в Таллине, то ли ещё где-то сыграли, он приехал и сказал: «Так они жрут энергию. Они просто её жрут. Им вообще плевать, что я пою. То есть cлова-то они, конечно, понимают, но там происходило просто невероятие.» А это всё делалось для того, чтобы не в теле было, а в сердце. И он отказался играть. Тут же наступили 90-е годы, весь этот мрак, непросто было жить. И альбом как бы откладывался, откладывался… до тех пор, пока не возник «Русский прорыв». Поэтому так он и не записался. Может быть, ещё удастся записать когда-то. Ну, наверное, это будет слабее, чем могло бы быть тогда, потому что тогда это был прорыв и полный авангард, ничего подобного до этого не было. Ну вот, пожалуйте, я вошёл в «100 лучших магнитоальбомов советского рока». К концу 90-х стали появляться группы подобного рода, они как мы делали. Ну, стало и проще делать.

– Вам принадлежат такие слова: «Панк-рок играть может только молодой человек, потому что это энергия, это азарт, это где-то иногда агрессия, а порой непримиримое, слегка наглое, и, конечно, очень смелое отношение к реальности. Человек, который чуть-чуть постарел, или сдал, или заматерел в своей жизненной позиции, ему это немножко даже тяжело.» Я на вас смотрю и понимаю, что вам ещё очень далеко до того момента, когда станет тяжело. В вас столько внутренней энергии, столько молодости. В чём секрет? Где вы черпаете силы?

 

– Да. Учитывая, что мне 57 лет, с одной стороны, я сам не до конца понимаю, что это такое, потому что в 57 лет все уже далеко в других местах. Хотя вот, например, в «АукцЫоне» парень трубит в 73 года. А трубить тяжелее, чем петь. Это ж постоянно воздух проходит через лёгкие. Хочется сказать: понадувайте шарик в течение часа и вы поймёте, как это трудно делать каждый день. Ну, скорее всего, я так и не стал тем, о ком я говорил – закостенелым взрослым пожилым человеком. Меня постоянно что-то интересовало, я книгу пишу уже 20 лет, всё время переделываю, открываю какие-то новые стороны, переосмысливаю реальность, и во мне происходит некий «процесс возобновления леса». Как деревья, которые сбрасывают шишки или семена, а потом рождаются новые. Спасибо отцу, спасибо деду, что мы все из землепашцев в этих поколениях, а люди-то были крепкие, практически 80 % времени без сна проводили на природе, в поле, в лесу, в огороде, кололи дрова и были сильными. Как известно, и в войну пехотинцы, советские солдаты были в основном селяне, поэтому они могли и танки таскать и валяться на мёрзлой земле, в воде и не простывали. Ну что, 100 г спирта, да и на покой до следующей атаки. Поэтому мне была отмерена большая здоровая сила. А с другой стороны, я лет пять назад пришёл в гармонию с собой, это тоже добавляет сил, потому что ты не напрягаешься, чтобы выглядеть кем-то. Я потерял стыд, но сохранил совесть. Эта фраза означает, что тебе не надо рисоваться, то есть у тебя нет стыда. Обычно стыд возникает, когда я выгляжу некрасиво, я сыграл плохо, тут я ошибся и взял не ту ноту, тут я лажанулся со словом, тут у меня аккорд не тот, тут не так гладко я сыграл, я не такой замечательный, каким мог бы быть. Вот от этого всего происходит стыд, ты пытаешься быть кем-то, не собой. Когда это всё исчезает, у тебя нет ни стыда, ни смущения, потому что ты есть такой, какой ты есть. Понятно, что бывают ошибки, за которые потенциально стыдно, что тебя занесло. Ну, это по сильной пьянке, или когда ты попадёшь в экстремальную ситуацию, можешь что-то не так сделать. А в обычной жизни чего стыдиться, если ты вот такой, какой есть? Допустим, Летову или Янке было отмерено иметь классический фольклорный голос, можно было и русские народные песни петь и такие. Классно! У Яровикова, например, есть классический голосистый вокал, но это же не его заслуга. Это заслуга его родителей, и генетической лотереи. Ну, выпало так. Замечательно, классно! Или Лёша Вдовин поёт очень специфически и очень необычно. Так, ну и хорошо, Лёха! Здорово!

Мне выпало немножко другое. Есть такая поговорка: бодливой корове Бог рога не дал, и вот попытка выглядеть «как он», вот это и есть стыд. В какой-то момент времени всё это из меня вышло. Ты остаёшься такой, какой ты есть и доволен собой. А совесть осталась, ты понимаешь: тут ошибся, постараемся исправиться. Тут я лопухнулся, не хватает голоса. К сожалению, сорвал, наверное, много курил вчера, выпил лишнюю стопку, увы, был плохой звук, голос подсел. Ничего страшного, Олег Михалыч! Во Владимире вы отобьёте эту песню как вы хотели. Сегодня для меня был очень хороший концерт, я себе позволил интонировать, как-то поддавить голосом, ослабить. Мне было себя хорошо слышно, тембр был мой, мне было легко и просто. Вчера тембр был не мой. Мне было не легко и не просто. Там вообще порталы были впереди, и я маялся, я так не люблю, я ненавижу, когда порталы ставят впереди. Там отрезаются все высокие, ничего не слышно и это как-то дурно. Выставите мне шесть мониторов в ряд, и я буду кайфовать на сцене. Ну, такой вот я человек. В раю мне будет сто тысяч мониторов, и скажут: «Ты доволен наконец-то?» Я скажу: «Да.» «Ну, а теперь по существу», – скажет ангел.

– Прозвучали имена Тимофея Яровикова, Алексея Вдовина. Сейчас очень много талантливых авторов, прямо какое-то богатейшее время. Их перечислять можно очень долго.

– И Максим Липатов! Это мой друг, он сейчас в Сербии в Соборе Святого Саввы приделывает мозаику. Не нашлось нигде мастеров, сербы заказали у нас, и он попал в бригаду, которая эту мозаику делает.

– В ком из ныне живущих авторов вы видите будущих классиков? Чьи имена останутся на долгие десятилетия?

– Я не пророк, и мне кажется, не надо никому пророчить. Надо жить, в большей степени, сегодняшним днём. Во-первых, все эти авторы состарятся, как и я. То есть я помру, они ещё поиграют, а потом и они отправятся следом. Это нормальная ситуация. Кто в какой степени будет воспринят в России через 50 лет после? Вот, допустим, в 2058-ом году как будут помнить Игоря Фёдоровича? В две тысячи каком-нибудь… 89-ом году как будут помнить Лёшу Вдовина? Это невозможно представить, потому что мы не знаем, как изменится психология людей, какие будут события… Упадёт метеорит, нас останется 20 миллионов на Руси, там будет не до Вдовина, а кто-нибудь, однажды найдёт бумажку, на которой будут написаны ноты. И он споёт «Человека» или «Че Гевару», или «Здесь не Ямайка» Липатова. И скажет: ни фига себе были у нас предки! Круто!

Это всё, мне кажется, как гадать на кофейной гуще, потому что кто там сейчас помнит Вертинского? Или так вот слушает Утёсова? А в советской стране 30-40 миллионов человек его любили. А может быть и 50. И где они все? Сейчас, может быть, 200 тысяч… А Баха вообще одно время забыли. А потом стали играть и говорить: величайший композитор всех времён и народов. Так что это «дохлый номер», как выражался папа.

– Теперь вопросы из области психологии. За что в своей жизни вы чувствуете наибольшую благодарность?

– За то, что встретил умных и честных друзей.

– Что вы цените в друзьях прежде всего?

– В друзьях трудно что-то судить. Дружба – это последний редут правды. Когда всё зыбко, только в друге ты найдёшь опору. Ты найдёшь там всё, поэтому невозможно что-то вычленить. Это будет и помощь, и маленькая взбучка, милосердие, объяснение… Что вы цените в любви? Да всё. Потому что это любовь, и она не расчленяется на отдельные части. Это как поток кварков. Кварки учёные не умеют различать, есть просто поток, где их сотни миллионов вместе с глюонами. И это и есть струя.

– Чего нельзя простить? Ни при каких обстоятельствах?

– Ну, наверное, осознанное даже не предательство, а как это сказать… вот когда растаптывают ногами нечто изначально святое. Знают, что это святое, и тем не менее топчутся, глумятся над этим. Это вообще никогда нельзя простить, потому что тот, кто это делает, он точно тебе и ни друг и ни товарищ. Это нечто звероподобное или инородное. Что для итальянцев было непрощённое предательство, это только кровь смывает. По-другому нельзя. Либо я либо он. По одной земле нам не ходить. Вот это, наверное, самое страшное, потому что как в церкви не простится хула на святого духа, это самое беззащитное, самое сияющее, самое прекрасное. Что тебе до него дело, если ты его хулишь? Ну, не прими, да не прими. Если ты его материшь и всяко-разно поносишь, то ты завидуешь до такого предела, что у тебя ничего в душе нет.

– Какой совет сегодня вы бы дали себе двадцатилетнему?

– Ну, наверное, пораньше избавься от стыда, сохрани совесть, и тебе будет жить легко и ты всё сделаешь правильно.

– Спасибо большое вам за интервью. Я вам желаю творческих и других успехов, всегда рады вам в Новочеркасске, приезжайте к нам ещё. Как вам город наш?

– Я не очень много ходил по городу, я знаю, что в Новочеркасске невероятно красивый храм, я знаю, что это казачья столица, я знаю, что город очень славный и древний, тут «Полоний 210», мои хорошие друзья. Поэтому мне всегда становится тепло на душе, когда я вспоминаю Новочеркасск. Здесь ещё, если я правильно понимаю, есть электровозный завод. И когда я встречаю на перегонах новочеркасский электровоз, мне тоже теплеет на душе.

 

Беседовала Антонина Малышкина